1

Записки трансфузиолога, или Падение украинского здравоохранения в одной истории длиною в жизнь

После 20 лет работы анестезиологом-реаниматологом мне предложили  заведование отделением переливания крови в институте ортопедии и травматологии. Почему решила уйти из анестезиологии? Во-первых, с возрастом работать в полную силу в реанимации становилось сложнее, впереди предпенсионный период и лучше раньше уйти, чем ждать, пока тебя начнут жалеть и презирать за слабость. Во-вторых, семья, дети требовали больше внимания и пришлось выбирать между специальностью и семьёй. За спиной была работа анестезиологом в районной больнице Черниговской области, в реанимации Киевской областной больницы с вылетами по санавиации, реанимации в институте ортопедии и травматологии. Казалось, не было такого вида наркоза, которым бы  не пришлось овладеть. Работать с больными всегда было интересно, тем более, рядом находилась мощная лаборатория  микробиологии, пришлось научиться и эндолимфатическому введению антибиотиков.

Переход в трансфузиологию оказался болезненным, свою специальность я очень любила, причём уходить пришлось в  том периоде жизни, когда опыт позволял чувствовать себя как рыба в воде, а в трансфузиологии я себя  почувствовала человеком второго сорта, к тому же к трансфузиологам относились как к лишнему звену. Это были, как правило, производственники препаратов крови, очень далёкие от клинической трансфузиологии. В науку я не пошла, не предлагали, хотя более практичные анестезиологи защищали диссертации и оставались преподавателями, не уходя из своей специальности.   Позже я поняла, что перейдя  в трансфузиологию, я сделала большую ошибку. Мой клинический  опыт стал никому не нужен. Я чувствовала себя сбитым лётчиком. Отношение собратьев анестезиологов к таким как я сравнимо с отношением к предателям или людям, которые бросают профессию из-за слабости духа, недостатка знаний. Осталась горечь потери любимой профессии и амбиции человека, вооружённого знаниями и навыками, которые оказались никому не нужны. Хотя в других странах клинические трансфузиологии всегда  были востребованы и возглавляли трансфузиологические комитеты в лечебных учреждениях.

Заведуя отделением переливания крови в институте ортопедии и травматологии, направила свою энергию на реорганизацию отделения, переработку крови на компоненты,  внедрение лечебного плазмафереза, а также гелевой технологии в иммуногематологических анализах крови доноров и реципиентов. Холодильники стали забиты свежезамороженной плазмой, в которой уже не нуждался институт. Меня всё больше привлекали методы бескровной хирургии, тем более, что донорская кровь, тестируемая отечественными тест системами, была крайне опасна, что подтверждал большой процент ложноположительных анализов на гепатиты. Но об этом писали с осторожностью, больше говорили в кулуарах, ведь откаты устраивали всех. Поэтому бизнес отечественного производителя тест-систем, поддерживаемый  минздравом, процветал. Статистику постгемотрансфузионных гепатитов никто не вел, хирургов это, как правило, не волновало, хотя некоторые из них старались использовать методы реинфузии крови, дабы избежать переливания донорской крови. Хирурги, ортопеды – народ консервативный, убедить их в возможности оперативного вмешательства, например, на тазобедренном суставе без гемотрансфузии не получалось. Настала стагнация. Стало скучно. К тому времени в институте Шалимова начали программу трансплантации органов, им понадобилась свежезамороженная плазма и трансфузиолог,  который бы наладил её производство. Мне предложили перейти к ним. Так я оказалась заведующей отделением трансфузиологии в институте Шалимова. Начался следующий этап в моей жизни – следующая ошибка.

Это был 2001 год. Мне дан был срок в 2 месяца для того, чтобы наладить службу трансфузиологии к первой трансплантации печени от живого донора.  Отделение трансфузиологии оказалось совершенно не приспособленным к работе.  До меня здесь заготавливалась только цельная кровь. Коллектив не был готов к производству компонентов крови, да и аппаратура полностью отсутствовала. Помещения были разбросаны на 3-х этажах и соединены лестничной площадкой, по которой беспрерывно ходили пациенты, доноры, сотрудники нашего отделения и поликлиники. С операционной, где принимали доноров, приходилось часто бегать на 4-й этаж к врачам лаборантам, с трудом пробираясь между толпами шастающихся людей, при необходимости  оценки результатов иммуногематологических  анализов.

Странным образом, администрация не реагировала на мои требования оснастить отделение самой необходимой аппаратурой: современной рефрижераторной центрифугой, низкотемпературными холодильниками, гелевыми тестами для иммуногематологических анализов, лейкоцитарными фильтрами. Конечно, нужен был и цитоферезный аппарат для производства тромоконцентрата. Время поджимало, но даже центрифугу не покупали. На что надеялся директор, мне было непонятно, ведь без компонентов крови трансплантация невозможна. Я понимала, что сорвать запланированную операцию нельзя. Ведь была возможность купить хорошую импортную центрифугу, деньги на трансплантацию были. Ведь от качества центрифуги зависело качество компонентов крови. При трансплантации органов больным необходимо переливать не эритромассу, а концентрат эритроцитов, что является средством выбора для коррекции циркулирующего эритрона. Концентрат эритроцитов не содержит микроагрегаты, лейкотробослой и менее иммунологически агрессивен, что является профилактикой синдрома массивных трансфузий и острого респираторного дисстрес синдрома при массивных гемотрансфузиях, которые неизбежны при операциях трансплантации органов. Но технического оснащения не светило.  Отношение к службе крови исходило из убеждения «как-то будет». Профессор Новак В. Л., директор Института патологии крови и трансфузионной медицины, посоветовал купить дешёвую львовскую ЦПР 5-01М, на что согласилась администрация. Это была самодельная центрифуга наших украинских умельцев и на первый случай годилась, хотя постоянно её приходилось ремонтировать и параметры при работе были мало управляемы. Вместо концентрата эритроцитов пришлось готовить эритромассу.

Сотрудники отделения переливания крови с пониманием отнеслись к новым требованиям, за короткий срок обучились переработке крови на компоненты, лейкофильтрации. Врачи без отрыва от производства были обучены работе с современными иммунологическими гелевыми технологиями. Сложилось взаимопонимание, доверие. Первая трансплантация печени прошла вовремя. Хирург Олег Котенко и его коллеги оперировали практически сутки.

Для нашего отделения это было  испытанием. У больного была массивная кровопотеря, ДВС синдром. За всё время пребывания в реанимации ему было перелито 67 литров компонентов крови  нашего отделения и плазма с института ортопедии и травматологии, где мною в своё время было организовано её производство. Компоненты крови, которые раньше были в дефиците теперь стали доступны и в достаточном количестве. Каждый пакет крови был индивидуально подобран больному. Кроме трансплантации органов в институте проводились и другие операции, и все больные  были обеспечены нашими компонентами крови, не смотря на то, что Киевский центр крови официально отказал в помощи даже в случае возникшего дефицита. Организация доноров, заготовка, переработка, распределение компонентов на трансплантацию больным по скорой помощи и плановым больным, а также создание запаса компонентов на случай внезапных кровотечений – все это было у меня под контролем каждую минуту, день, месяцы. Расслабляться нельзя было, помощи ждать не откуда.

Регулярно проводились консилиумы после трансплантации и я попросила принять в них участие. Присутствие трансфузиолога в этом институте на консилиуме было в диковинку. На одном из таких разборов шла речь об отмене антибиотиков больной после тяжёлой операции. Я поинтересовалась, какой С-реактивный белок. Как оказалось, его никто не заказывал, но когда по моей просьбе его сделали и он оказался очень высоким, я предложила не отменять антибиотикотерапию. К моему огромному удивлению один из анестезиологов спросил, а причем тут ревмопробы? Мои попытки объяснить врачам, что это маркер воспаления и в данном случае он слишком высок, чтобы не назначать антибиотики, были игнорированы. Для меня этот факт был подтверждением уровня подготовки врачей к трансплантации, дремучесть. Самое интересное, что никто не дискутировал, не пытался меня убеждать, в том, что я не права, просто меня больше не приглашали на консилиумы. К сожалению, больная через день умерла от септического шока. Так проходило моё знакомство с персоналом институтом, а персонала со мной.

Тем временем, мой предшественник, пожилой человек постоянно предупреждал, что меня скоро выгонят, что здесь существует система в которую я не вписываюсь. Я очень быстро поняла, что это за система, когда узнала, что с каждого родственника он брал деньги для донора 150 гривен, донору отдавал 50 гривен, остальные оседали в его кармане. Доноров было 8-10 в день, а то и больше. Я убедилась в этом после очной ставки с донорами и родственниками и запретила медперсоналу брать деньги с родственников за кровь. С этого момента для меня наступили чёрные дни – на меня началось моральное давление администрации. Все мои инициативы не поддерживались, критиковались на общеинститутских пятиминутках. Мои рапорта, служебные записки, в которых были предложены методы усовершенствования службы крови в институте оставались без ответа, в канцелярии было запрещено их регистрировать. Предпринимались любые попытки меня унизить, особенно на общеинститутских пятиминутках.

Во всех отделениях института делались ремонты, закупалась новая аппаратура, а ОПК (отделение переливания крови) оставалось в стороне. Согласно акту гор. СЭС от 23/07 2002 г., наше отделение требовало срочной реконструкции. В нем отсутствовала вентиляция, не было кондиционеров, не хватало помещений, горели розетки, не выдерживая нагрузки низкотемпературных холодильников, наполненных свежезамороженной плазмой. Стены покрывались грибком. Несмотря на мои рапорта, устные просьбы, для ОПК администрация не делала ничего. Мне было жаль моих сотрудников – женский коллектив, который так самоотверженно работал, обеспечивая все операции с тяжелыми, нередко массивными кровопотерями. Некоторые коллеги, у которых моё состояние вызывало сочувствие,  предупреждали, что если я не вольюсь в систему «брать и делиться», придётся уйти с работы.

Моему терпению пришёл конец, я пришла на приём к главному врачу и  сообщила, что свои функциональные обязанности я выполняю и готова выполнять безукоризненно, компонентами крови все больные обеспечены, но за кровь я не брала взяток у родственников, не беру и не буду брать. Это была  дерзость, которую мне не простили.

Администрацией был выдан приказ № 89/14, в котором были ограничены мои полномочия как трансфузиолога, ответственным за трансфузиологическую службу в институте вместо меня был назначен начмед, врач-хирург, не имеющая подготовки по трансфузиологии, чего требовали существующие приказы. Мне было запрещено проверять в историях болезни ведение протоколов переливания крови, хотя это входило в мои служебные обязанности. Медсестрам института было позволено не предоставлять мне ежемесячных отчетов по переливанию компонентов крови, что, якобы, перегружало их работу. В результате десятки литров компонентов крови не списывались в журналах. Всё это являлось грубым нарушением нормативных требований, но изменить это оказалось невозможным. Унижения меня главным врачом в присутствии врачей и медсестёр института были регулярны. В дополнение, от меня требовалось выдавать больным некарантинизированную плазму, причем без официального разрешения администрации. Экспедитора заставляли не слушать мои запреты на её выдачу, ставя её перед дилеммой: кого слушать, главного врача или свою заведующую.  Однажды в моё отсутствие (это были выходные дни) больному с кровотечением перелили необследованную на ВИЧ цельную  кровь. Это был  наш сотрудник. Я знала о его проблемах и заблаговременно в отделении были приготовлены для него два литра индивидуально подобранной накануне, обследованной эритромассы и свежезамороженная карантинизированная донорская плазма. Но эти компоненты крови были проигнорированы и больному решили перелить цельную необследованную кровь, что никак не повлияло на продолжающееся кровотечение в результате ДВС синдрома. Больной умер. Мою отрицательную позицию в отношении гемотрансфузий необследованной цельной крови администрация знала, но мои доводы привели не к дискуссии, а к оскорблениям со стороны главного врача. Совершенно неожиданно, громогласно на общеинститутской пятиминутке он сказал, что я пустое место и что меня все в этом зале ненавидят (дословно). Этот ушат помоев, вылитый мне на голову, был одобрен директором, судя по его улыбке, и все присутствующие, начиная от молодых интернов и заканчивая маститыми профессорами усвоили, что я никто и звать меня никак. Никто из врачей в зале не встал мне в защиту, никого не возмутило мерзкое поведение невоспитанного администратора по отношению к женщине, зав. отделением трансфузиологии, врачу-трансфузиологу высшей категории. Но страшнее было то, что врачи усвоили одно правило, что, гемотрансфузии можно проводить кому как вздумается, что следовать инструкциям не обязательно. Чем дальше, тем твёрже я убеждалась в том, что прав был мой предшественник, если ты не берёшь денег и не относишь наверх – ты здесь ненадолго. Моё заявление об уходе мне вернули и дали понять, что здесь унижают всех и обращать внимание на это не стоит. Я в это поверила, видя отношение директора даже к А. А. Шалимову. Когда он входил в зал на пятиминутку, никто не обращал на него внимания, но когда заходил директор Саенко – все послушно вставали. Все врачи знали, какую плеяду хороших хирургов выпустил Шалимов, скольким помог с жильём, с защитой диссертаций. К сожалению, все это быстро обесценилось с приходом директора Саенко. Вместе с тем, это был институт, где вознаграждения больных врачам очень быстро переросли в одно из обязательных условий госпитализации. Система доения больных от санитарки до директора была сформирована за многие годы. Она была защищена именем Шалимова. Под именем Шалимова делались высокотехнологические операции, но и прятались всевозможные ошибки и промахи. Впервые с системой поборов в этом институте я столкнулась задолго до моего прихода, когда родственник моего мужа поступил по скорой помощи с отрезанными циркуляркой пальцами кисти. Пальцы были привезены в кулёчке со льдом. Как любой сельский житель, родственники захватили с собой натуральные продукты для доктора. Этого оказалось не достаточно. Взяли на операцию спустя  несколько дней,  после того, как больной положил на стол кругленькую сумму. Но было уже поздно, пальцы пришлось выбросить, а руку спасать от нагноения. Так проходила селекция врачей в этом институте. Чувство ответственности перед системой превосходило ответственность перед больными, жажда денег вытесняла чувство эмпатии у врачей и всего медперсонала к больным.

Психологическая публичная атака со стороны администрации продолжалась, причём была целенаправленна – вызвать соответствующее отношение ко мне всего коллектива медиков: обесценить,  уничтожить гордыню, чувство собственного достоинства, заставить через моральные муки подчиниться общим правилам поведения в этой коррумпированной системе. Если не принимаешь условия такого вождизма, тебя просто капсулируют.  Интересно было наблюдать за персоналом. Многие просто боялись подходить, даже здороваться, если рядом был кто-то из администрации. Если начальство  ставит клеймо на сотруднике – все остальные автоматически от него отворачиваются. Рабская психология.

Доходило до смешного. Однажды, будучи в санатории с семьёй, я встретила молодого сотрудника, который, как говорят, даже крючков не держал в операционной. Узнав меня, он не поздоровался, пренебрежительно отвернулся. Вот так был организован моббинг врачу, который имел за плечами не один десяток лет работы анестезиологом-реаниматологом, трансфузиологу высшей категории, прошедшей зарубежные стажировки, к врачу, который организовал на пустом месте за кратчайший срок, без лицензии, без предоставленной аппаратуры  производство компонентов крови и обеспечение всех тяжелейших операций, в том числе трансплантации органов, практически без помощи центров крови. Здесь ты никто, потому, что не «носишь» подаяние феодалу. Не принимался в расчёт ни профессионализм, ни инициатива, ни добросовестная и организованная работа. Попытки сломить меня морально были очевидны и не скрываемы от коллектива института, но, чтобы сделать меня послушной и управляемой, нужен был серьёзный компромат, очень хотелось  посадить меня на крючок, чтобы заставить влиться в систему поборов, необходимо было поймать на профессиональных ошибках. Большой клинический опыт за плечами, постоянное усовершенствование давали силы противостоять этому и не впасть в депрессию. Самое страшное, что за воспитанием послушного раба жертвами становились больные. Оказалось, что лейкофильтрация, индивидуальный подбор крови гелевыми тестами ни администрации ни нашим хирургам не нужны. Вскоре администрация таки потребовала отказаться от лейкоцитарных фильтров в целях экономии бюджетных средств.

Мои попытки доказать администрации, что отделение трансфузиологии может зарабатывать честным путём, продавая лишние компоненты крови в другие лечебные учреждения при наличии лицензии, не были услышаны, это была не их система. Какое-то время я не могла ходить на пятиминутки, не в силах терпеть унижения, но в отделе кадров мне пригрозили выговором за нарушение дисциплины.

Я понимала, что нужно менять систему службы крови в стране. Я начала   изучать её функционирование в других странах, писать о необходимости  реорганизации её в Украине. Я старалась не  обращать внимания на отношение ко мне в институте, хотя это было трудно. Я осталась при своих моральных принципах  и убеждениях, я просто делала свою работу. Я была свободна.

После конференций, заграничных стажировок директор меня никогда не просил поделиться информацией на общеинститутских  пятиминутках.  Высокотехнологические операции требовали усовершенствования трансфузиологического пособия, но, к сожалению, администрация этого не хотела понимать, на первом плане было обогащение.

Находясь на стажировке в Италии, городе Падуя, мне удалось приобрести  протоколы ведения больных при трансплантации печени иммунологического отделения, алгоритмы иммунологических исследований. Но директор Саенко отказался даже смотреть, сказав, что наш хирург О.Котенко бывает на практике в Японии, что там эта Италия, и что моя информация ему не нужна. Дико такое слышать, тем более при фактическом отсутствии в институте отделения иммунологии.

Часто хотелось убежать из этого ада. Но за плечами 50 лет, скоро пенсия, в этом возрасте устраиваться на новую работу трудно, тем более, искусственно созданный стараниями администрации имидж неуживчивого и упрямого человека быстро распространялся в кругах медиков за пределами института. Тем более, я уже была внештатным журналистом международного вестника «Зеркала недели», где писала о плохом тестировании донорской крови, необходимой реорганизации службы крови, о коррупции. Это были смелые шаги, т.к. писать о коррупции в то время было опасно. Диссидентские замашки пресекались, хотя в кулуарах тебя поддерживали. Это добавляло масла в огонь, изоляция нарастала.

Уйти в анестезиологию поздно. Время потеряно, навыки ослабли, а работать в пол силы стыдно. Пришлось терпеть. Спасал коллектив. Это были самоотверженные, порядочные сотрудники. Коллектив поддерживал меня за справедливость, умение найти подход к каждому и вовремя находить решение в самых сложных ситуациях. Несмотря на сложившееся ко мне отношение администрации, я никогда не давала в обиду свой коллектив, пресекая любые попытки унижений, неуважений сотрудниками института, принимая огонь на себя. Последней каплей издевательств было закрытие уникальной в то время  компьютерной программы, в которую были занесены все доноры, база инфицированных доноров, все больные с их гемотрансфузиями за все периоды их пребывания в институте. Это была наша гордость, такой программы в то время не было ни у кого в Украине. Закрытие её я расценила как очередное наказание. Это было цинично и позорно по отношению к имиджу института такого ранга, бездушно и жестоко по отношению к больным с массивными и осложнёнными гемотрансфузиями. Ведь нередко эти больные повторно поступали в институт и им приходилось повторно проводить гемотрансфузии. Ситуация была безвыходной. Я обратилась к Борису Тодурову, очень хорошему и порядочному человеку, прекрасному хирургу, талантливому организатору. Мы все знали, что его тяготит атмосфера института и что скоро он уйдёт. Борис Тодуров никогда не боялся высказывать свое мнение, даже если с ним не был согласен директор. К сожалению, поддержка такого авторитетного человека не повлияла на решение директора. Программу навсегда закрыли. Такие издевательства были невыносимы.

По китайскому определению это было похоже на безумие: постоянно делать что-то, получая негатив и надеяться, что будет лучше. Но лучше безумие, чем раболепие.

Дети наших сотрудников практически все проходили интернатуру и оставались работать в институте, мою дочку директор не взял. Сумму, которую я должна была положить ему на стол, мне позже озвучили сотрудники: 2 тыс. долларов. Я посчитала оскорблением нести ему деньги, даже если они бы у меня и были.

После Саенко директором института стал Поляченко, которого не было ни  слышно, ни видно, он не вникал ни во что. Вскоре  и. о. директора института стал Мытник З. Н. – экс-министр Минздрава в первые дни своего руководства явился на обход в наше отделение. Он осмотрел все помещения и ужаснулся. Такого убогого отделения трансфузиологии он не видел нигде. Директор принял решение  начать с реорганизации ОПК. Тендер по проектированию ОПК выиграл проектно-технический центр PDC. Был создан и частично оплачен проект реконструкции ОПК в отдельном здании, где находился кабинет главного врача, бухгалтерия. Решено было перевести администрацию в поликлинику, а для ОПК первой категории план оказался очень удачным. Казалось, что настало время развития трансфузиологии в институте. Необходимо было наладить контроль качества компонентов крови, контроль показаний к гемотрансфузиям, производство тромбоконцентрата и пр. Компонентов крови в институте было достаточно, и многие врачи злоупотребляли переливанием плазмы. Не буду описывать наблюдаемые тяжелые осложнения, особенно такие, как ТРАЛИ (пневмонии после массивных переливаний плазмы), к сожалению, они не анализировались на общеинститутских пятиминутках. Трансфузиологического комитета не было. Я провела  презентацию осложнений после переливания компонентов крови на общеинститутской пятиминутке. С разрешения директора плазму стали выдавали по показаниям. Сопротивление анестезиологов было мгновенным. Амбиции не позволяли смириться с тем, что какой-то трансфузиолог будет диктовать показания к трансфузиям плазмы. Тем более, и.о. директора ещё не воспринимали всерьёз. Началась тихая забастовка. Мытнику и мне ежедневно регулярно звонили ночью, в одно и то же время в 23 часа с требованием немедленно выдать плазму больному, независимо есть показания или нет. К тому времени в Украине не было протоколов, показания к гемотрансфузиям были весьма расплывчаты, тем более в институте не проводились разборы посттрансфузионных осложнений. Врачей так и не удалось убедить не переливать плазму для восполнения белкового баланса, поэтому  тему рационального переливания компонентов крови решено было отложить и попытаться убедить врачей не проявлять амбиции, а коллегиально прийти к консенсусу.

Президент НАМНУ Сердюк А. М. предложил организовать в нашем отделении трансфузиологический центр для того, чтобы обучать врачей-лаборантов практическим навыкам иммунологических исследований, в частности, с современными гелевыми технологияи. Профессор Новак В. Л. один из первых приехал с комиссией для проверки нашего отделения, чтобы эту идею уничтожить на корню, предупреждая тогдашнего директора: «Вы смотрите за ней, она всё пишет, пишет, контролируйте её…» Да, мои статьи в «Зеркале недели» были о необходимости реорганизации службы крови в Украине, о коррупции в службе крови, о плохом качестве отечественных тест систем для тестирования донорской крови. Новаку как главному трансфузиологу надо было поддерживать инициативных людей, помочь развиваться трансфузиологии, но вышло наоборот. Тема организации центра  обучения врачей лаборантов современным методам гелевой технологии иммуногематологических исследований была закрыта. А жаль, в Украине так и не был создан подобный  центр обучения подобного рода специалистов. Изредка приезжала профессор из Эстонии Сильвия Лембер и иммуногематолог из России, но системного обучения в Украине не было.

В 2014 году Усенко А. Ю., через суд, с помощью знакомых депутатов занял место директора института, несмотря на то, что за Мытника на выборах проголосовало большинство сотрудников института.

Я пришла к Усенко на приём, чтобы обсудить дальнейшую реконструкцию отделения. Директор сразу заявил: «Еще не хватало, чтобы я занимался кровью». В присутствии секретаря предупредил, что без персонального приглашения я не имею права к нему приходить, а решать рабочие вопросы я буду только с его заместителями. Отношение хирурга, руководителя одного из самых крупных академических институтов к трансфузиологической службе сразу стало понятным.

Усенко отверг план реконструкции ОПК, решил забрать у нас уже имеющиеся помещения и перевести ОПК в затхлые смежные кладовые без вентиляции, без окон, окружённые арендуемыми помещениями аптеки и кафе с окнами. При очередном обходе со свитой своих замов, директор снова брезгливо махнул рукой и сказал: «Всё равно вы денег не приносите». Новая администрация приняла эстафету отношения к нашему отделению, которое упорно «не приносило денег».

Помощник директора по экономическим вопросам Толубко И. Е. всё-таки надеялся подчинить наше отделение системе поборов института, настаивая, чтобы я требовала от родственников вносить 1000 гривен в кассу фонда института, кроме того, что они должны были сами сдавать кровь. Я отказалась и с ещё большей силой попала в немилость у новой власти.

Отделение трансфузиологии так и осталось без реконструкции и без элементарного текущего ремонта, обеспечивая бесперебойно все операции и трансплантации в том числе.

Жара 30 градусов, кондиционеров в отделении нет, хотя лабораторные исследования должны проводиться при температуре +15-25 градусов. Только в операционную удалось выпросить кондиционер, списанный, старый, который наверняка больше инфицировал, чем освежал воздух. Грибок на стенах цвёл, розетки искрились, не выдерживая напряжения, иногда и вовсе полыхали. В заключении электрика значилось, что практически во всех розетках отсутствует заземление. Старая центрифуга гремит на весь этаж, разговаривать рядом с ней  невозможно, децибелы бьют по ушам. Сервисное обслуживание отсутствует, т.к. ремонту она уже не подлежит, а требует полной замены мотора и электроники. Качество получаемых эритроцитов проверить нельзя. Несмотря на мои рапорта заведующий лабораторией биохимии отказался проверять качество компонентов крови в соответствии с Приказом №211 МЗ от 09.03.2010 г., причем администрация его поддерживала. Персонал, обливаясь потом, заготавливает компоненты крови в помещениях, которые являются операционными, комнатами хранения крови и кладовыми. Приточно-вытяжная вентиляция отсутствует. Уничтоженную компьютерную программу доноров и больных, которым проводились гемотрансфузии, так и не восстановили – она не давала откат, так мне объяснили сотрудники. Закуплена новейшая аппаратура в отделение биохимии, баклаборатории, патоморфологии на миллионы гривен. В отделение трансфузиологии не покупали даже  халаты донорам, не давали денег на чай, питание донорам, ведь это профилактика обмороков. Сотрудники ОПК приносили им чай и кофе из дому. Оказывать помощь донорам при обмороках сотрудникам приходилось в коридорах без вентиляции, без окон, без кислорода.  Доказано, что негативная психологическая обстановка при заборе крови у доноров – одна из причин обмороков. Во всем мире к донорству относятся бережно, создавая положительную психоэмоциональную обстановку, что является одним из методов, элементов агитации безвозмездного донорства. Несмотря на то, что наш контингент доноров – это родственники больных, студенты, кадровые постоянные доноры, администрация относилась к ним, как к людям второго сорта, называя асоциальным слоем, поэтому не обеспечивала даже достаточным количеством стульев. Те, что были – это списанные с поликлиники, которые собирались утилизировать  после приобретения новой мебели. Доноры ожидали стоя, они  жаловались: таких ужасных помещений, как в нашем институте они не видели нигде. Такая унизительная  психологическая атмосфера была и по отношению к персоналу.

Отдушина-конференции, которые я посещала с огромным удовольствием. По старой традиции директор института не считал нужным выслушать отчёт о посещаемой конференции, трансфузиология его не интересовала.

Никакие доводы в пользу расширения возможностей отделения не принимались. Ежегодно писались заявки на приобретение аппарата для цитофереза и плазмафереза. Безрезультатно. Тромбоциты продолжали закупать в областной СПК, везлись 1,5-2 часа в мороз, в жару, не исключено, что ценность их  к моменту переливания была весьма сомнительна. При наличии аппарата для плазмафереза можно было заготавливать донорскую плазму, делать больным лечебный плазмаферез, ведь при ДВС синдромах, а они случались довольно часто, только плазмаферез убирает среднемолекулярные иммунные комплексы, уменьшает титр антител. Все мои заявки годами оказывались без внимания.

С 2001 года СЭС постоянно писала акты о необходимости реорганизации ОПК для получения лицензии, без которой существование отделения невозможно. Эти акты тоже игнорировались. Как администрация договаривалась с СЭС, почему не закрывали ОПК, а писали все новые акты, можно только догадываться. С 2001 года по сей день институт, имея серьёзное название Национальный институт хирургии и трансплантологии, не имеет лицензию на производство компонентов крови. Институт, где заготовка крови около 2 тонн в год, где проводятся трансплантации органов, на каждую операцию врачи отделения трансфузиологии проводят индивидуальный подбор 10 литров эритромассы и выдают 20 литров карантинизированной свежезамороженной плазмы (СЗП), не ущемляя в препаратах крови остальных больных, даже с массивными кровотечениями. Например, оперирован больной Н. в один день с операцией трансплантации печени. На операции больному перелили 1,5 литра эритромассы и 1 литр (СЗП) (10 доноров). После операции  кровотечение, ДВС синдром и в общей сложности за 10 дней ему было перелито 5,5 литров эритромассы и 6 литров СЗП, 10 доз тромбоцитарной массы, всего компонентов от 56 доноров. Кроме тромбоцитов, это все компоненты крови нашего отделения. Таких случаев множество. Руководитель такого учреждения должен был провести тщательный разбор случая и сделать вывод, стоит ли одновременно оперировать таких больных во время операции трансплантации, разобрать причину кровотечения, причину ДВС синдрома, выслушать мнения анестезиологов, трансфузиолога. Выяснить, были ли ошибки и как их избежать в последующем. Но Усенко никогда этого не делал, для него главное – деньги, прибыль. О каком качестве научных работ можно было  говорить при отсутствии командного подхода к работе, когда каждый специалист обязан был применять самые современные в своей области кровесохраняющие методы: хирургические, анестезиологические, трансфузиологические.

В целях экономии денег администрация предлагала  работать старыми методами без использования современной гелевой технологии, предусматривающей постановку реакции Кумбс при совмещении крови донора и реципиента, т.е. проба на совместимость в непрямом антиглобулиновом тесте.  И это тогда, когда делаются высокотехнологические операции, когда практически после всех массивных переливаний крови осложнения: ДВС синдромы, коагулопатии, ТРАЛИ. Состояние свёртывающей системы оценивалось только по показаниям протромбиногвого времени и протромбиногвого индекса. Но этого крайне не достаточно, делаются неверные назначения, страдают больные. Предлагаю оценивать состояние свёртывающей системы дополнительными показателями, как это делается в Европе: АЧТВ, МНО, данными тромбоэластограммы и др., ведь отсутствует объективная оценка динамики нарушения свёртывающей системы. Зав. реанимацией Мазур А. П., несмотря на мои требования, рапорта, за 16 лет не наладил банального совмещения крови донора и реципиента согласно существующему приказу № 164  реакцией конглютинации с желатином. Врачи с его разрешения смотрели совместимость на чашке Петри, подогретой в кастрюле на водяной бане. Его ответ всегда был одинаков: «Мне не нужен трансфузиолог потому, что я  сам всё знаю». Администрация не поддерживает моих инициатив и естественно, ничего не меняется.

Усенко назначал своих замов из своих послушных и преданных знакомых. Зав. поликлиникой, врач-эндокринолог сочла нужным грубо вмешиваться в работу нашего отделения, давая распоряжения моим сотрудникам без предварительного обсуждения со мной. Человек, не имеющий элементарного понятия в трансфузиологии, демонстративно диктовала свои правила фельдшерам и медсестрам моего отделения при работе с кровью. Мои аргументы и требования о недопустимости игнорировать правила идентификации больных при определении группы крови игнорировались. Мои служебные записки со ссылкой на существующие нормативные документы воспринимались администрацией как упрямство, меня вызывал директор, собирали совещания, заставляли подчиниться требованиям заведующей поликлиникой. Страшно было то, что Усенко поддерживал амбиции своих замов даже в ущерб больных.

В институте интенсивно проводились ремонты. Начали с кабинетов администрации. Оборудовали VIP палаты для «нужных» людей в реанимации. Подвал, соединяющий стационар с поликлиникой, покрыли плиткой сверху донизу – сотрудники назвали его мавзолеем. Сделали ремонт в сауне для администрации. Усенко как-то посетил наше отделение и с брезгливостью сказал: «Разруха! Как вы до такого допустили?» Да,16 лет без ремонта. Он прекрасно знал, почему нас игнорировали, ведь мы «не приносили денег». Усенко решил вообще уничтожить ОПК, переведя нас под руководство зав. лабораторией биохимии Деева В. А., назвав нас группой серологии, но оставить за нами заготовку крови, хранение, работу с донорами и пр. Это делалось для того, чтобы сократить сотрудников ОПК и убрать неугодную, непослушную Вахненко Л. Я с трудом убедила администрацию этого не делать, т.к. во всём мире ОПК существует самостоятельно и имеет свои функции, отличные от функций лабораторных отделений.

АТО в разгаре. Главный анестезиолог Глумчер Ф. С. пригласил меня на совместную конференцию анестезиологов и трансфузиологов выступить с докладом. Таких конференций давно ждали и те, и другие. Все чаще анестезиологи прибегали к переливанию «тёплой цельной крови», особенно при коагулопатических кровотечениях и отсутствии необходимых компонентов крови. Особенно это касалось раненных и акушерско-гинекологических больных. Трансфузиологи, как правило, придерживались категорически противоположного мнения. Я подготовила интересную информацию, ожидая горячую плодотворную дискуссию. Приглашение пришло через директора Усенко. Он был удивлён и с пренебрежением, подчёркнуто унизительно, с брезгливостью спросил: «Что вы там можете рассказать?» Естественно, после конференции даже не поинтересовался, была ли полезная информация для нашего института. А она, конечно, была.

Вскоре в институте проходила конференция областных хирургов, где я упорно тянула руку, чтобы рассказать интересную информацию, касающуюся крови, кровотечений, прямых переливаний крови, заражения опасными инфекциями, но Усенко не дал мне слова, и позже, как обычно, с пренебрежением сказал, что мне надо было до конференции дать заявку с просьбой выступить и он бы, рассмотрев её, решил бы давать мне слово или нет. Высокомерное отношение директора к коллегам  коробило всех. Но тех, кто был ему предан и «стучал» на других, он уважал больше всех. Однажды Усенко зашёл к нам в отделение и, зайдя в мой кабинет, демонстративно разговаривал со мной стоя ко мне спиной, глядя в окно. Такое пренебрежительное отношение к подчиненной,  женщине было так вызывающе, что лицо у стоящего рядом его заместителя Толубко И. Е. стало пунцовым от стыда за шефа.

Мне пришлось выступить на Парламентских слушаниях по поводу экспорта препаратов плазмы и недоступности их для населения Украины. Об этом событии директор на общеинститутской пятиминутке даже не упомянул, хотя сам присутствовал на слушаниях, тем более знал, что в институте катастрофически не хватает препаратов плазмы, особенно альбумина.

Экспериментальный отдел, где врачи должны были отрабатывать сложные операции прежде, чем делать их больным, директор решил максимально сократить и реконструировать в отель, якобы для родственников больных. Цель – зарабатывание денег. Отделение возглавлял профессор Фурманов Ю. А., тесно работавший с Шалимовым А. А. Он стоял у истоков института. Фурманов Ю. А. создал экспериментальный отдел, где проводились уникальные экспериментальные операции, такие, как электросварка живых и мягких тканей. Не зря институт при Шалимове назывался Институтом клинической и экспериментальной хирургии. Фурманов тяжело переносил унижения со стороны Усенко, который был нацелен уничтожить его отдел или свести к минимуму его функции. В конце концов Фурманов тяжело заболел и лёг в больницу с проблемами сердца.

В апреле среди сотрудников появилась информация о готовящейся трансплантации лёгких. Меня никуда не вызывали и не предупреждали об этом. Конкретной даты операции не озвучивали. Приближался мой 10-дневный отпуск, заранее запланированный с 05.04 по 14.04.16. За день до отъезда я узнала от своих медсестёр о предстоящей операции 12.04. Это была первая трансплантация легких. В экспериментальном отделе такой операции не отрабатывали. По всем правилам, директор должен был собрать бригаду хирургов, анестезиологов, трансфузиолога и обговорить подробно тактику и план действий, организовать наличие всех медикаментов и пр. Если такое обсуждение и было, то меня не пригласили. Я поинтересовалась у хирурга Седюка А. В., который должен был проводить трансплантацию, что требуется от ОПК. Как оказалось, необходимо 20 гемаконов эритромассы и 8 единиц  тромбомассы. Но такое задание обычно даётся заранее. Ведь компоненты крови необходимо заготовить, протестировать, провести индивидуальный подбор к реципиенту. Меня не просили отменить отпуск, не спрашивали сможет ли наше отделение обеспечить эту операцию. Тактика директора была ясна, дать понять неугодному сотруднику, что он не нужен, игнорирование его мнения, его присутствия, причём это делалось демонстративно, чтобы человек мучился, до самоистязания, до депрессии, но ведь это снова в ущерб больным!

Меня не вызвали к директору и не поросили перенести отпуск. За день до отпуска я организовала всё, даже с запасом. Я дала задание моим врачам сделать индивидуальный подбор эритромассы для больной, хотя никто из хирургов и анестезиологов меня об этом не просил, но я сочла это необходимым, как трансфузиолог, т.к. не исключена была массивная кровопотеря. На всякий случай я заказала тромбоконцентрат в Областном центре крови и, дополнительно, 5 гемаконов обеднённой лейкоцитами эритромассы. Я оплатила роуминг и предупредила зам. директора Костылева М. В. о том, что мне можно звонить в любое время. Звонков не было. Я позвонила сама. Трансплантация состоялась. Молодой женщине пересадили нижние доли лёгких от отца и матери.  Вскоре началось отторжение, повторные операции оказались безуспешными. Потребовались повторные массивные гемотрансфузии. Подобранные индивидуально нашими врачами 20 гемаконов эрмассы почему-то не были перелиты. По приезде, я зашла в предоперационную и обнаружила на полу странный аппарат-шейкер, на котором лежали гемаконы с тромбоцитами, привезенными из областного центра крови. Аппарат-шейкер стоял прямо на полу. Как оказалось, он был предназначен для размешивания растворов и приготовления эмульсий и гелей WU-4 PREMED, но ни в коей мере не для хранения тромбоцитов, наоборот, он разбивал и травмировал их, что подтвердилось мною в дальнейшем, при обследовании их под микроскопом. На протяжении 15 лет у всех предыдущих директоров я заказывала специальный  шейкер-термостат для хранения тромбоцитов, но никто из них не находил нужным его купить. Со слов хирурга Седюка, после каждого переливания тромбомассы, взятой с «шейкера»,  больной «почему-то» становилось хуже, что не было отражено в истории болезни. Кроме того, тромбоциты 1,5 часа везлись в машине и пока попадали на  шейкер для эмульсий, проходило ещё как минимум 30-40 минут. После того, как я предупредила обо всех этих экспериментах с тромбоцитами хирурга Седюка, шейкер тихо куда-то убрали и тему закрыли.  Заведуюшему реанимации Мазуру А. П. директор запретил обсуждать со мной  какие-либо вопросы о больной после трансплантации, не смотря на то, что он уже знал о ситуации с шейкером. На столе у директора лежала моя докладная об этом инциденте, но реакции от него не было. Аморальное, подлое поведение Усенко по отношению к больной, ко мне вызывало брезгливость и отвращение. Не было клинического разбора, анализа ошибок после смерти больной. Зато в истории института, в прессе появилась новая информация  об очередном достижении – трансплантации легких.

На одной из пятиминуток было объявлено, что в институте выстроен современный тренажёрный зал для сотрудников в подвальном помещении. Видеонаблюдение прямо в кабинет директора. Наверняка были потрачены немалые деньги. ОПК снова осталось без ремонта и реконструкции. Отсутствует даже ксерокс, списки доноров пишутся от руки, оригинал передаётся в лабораторию биохимии на тестирование доноров. На копирку переносятся списки доноров, результаты лабораторных анализов. Дремучесть, такого ужаса нет нигде. Списки, цифры номеров флаконов с трудом видны. Наконец человеческой фактор сыграл свою роль: врач-лаборант сделала ошибку и кровь забракованного донора была перелита больному. Роковую роль сыграли  ещё и следующие факторы: 

  1. В отделении трансфузиологии была уничтожена компьютерная система, где вероятность ошибки была сведена до минимума.
  2. Максимально сокращены врачи лаборанты и при отсутствии одного из двух врачей (болезнь, отпуск) обязательный переконтроль при получении результатов не возможен. Это было во время моего отпуска.

Я с трудом добилась приёма у директора по поводу этого ЧП. На мой визит директор с пренебрежением заявил: «Что там у вас могло произойти, санитарку изнасиловали?» и направил меня с бумагой к главному врачу, сообщив, что он в отпуске и заниматься этим не будет. По чьему-то распоряжению больного срочно выписали и проблему закрыли…

Прессинг по отношению ко мне продолжался. Доходило до смешного. Мою машину без объяснения причин перестали пускать на стоянку института. Директор распорядился на моё место ставить машину зав. приёмным покоем Стадильной Т. Е. Иными словами, мне негласно было показано на дверь.

Патанатомические конференции посещать было неинтересно, т.к. далеко не всегда можно было услышать истинную картину причины смерти больного. Это я поняла, когда только пришла в институт. На одной из конференций мне пришлось сказать правду о причине смерти больного: вовремя не диагностированный инфаркт миокарда. Врач, который пропустил на ЭКГ инфаркт (в последствии зам. директора), не разговаривал со мной целый год.

На одной из патанатомических конференций разбиралась причина смерти молодого человека 17 лет, получившего травму печени после избиения. Я обратила внимание на то, что при имеющейся гиперкоагуляции, подтвержденной в последующем патанатомом, больному зачем-то неоднократно была перелита свежезамороженная плазма, что могло усугубить его состояние и привести к летальному исходу. Я высказала мнение о причине смерти: гиперкоагуляционная стадия ДВС синдрома, но очень скоро конференция была завершена, на моё выступление директор не обратил внимания, тем более, диагноз фигурировал совсем другой. Позже молодой лечащий врач на мой вопрос целесообразно ли было введение плазмы ответил, что у родителей не было денег на необходимые препараты и пришлось вводить плазму, дефицита которой в институте не было. Я написала докладную записку директору и предложила обсудить с клиницистами этот случай во избежание подобных ошибок в дальнейшем и, наконец, вернуться к теме неадекватного переливания без показаний компонентов крови. Директор, как обычно, не прореагировал, даже не вызвал и не поинтересовался, что же все-таки произошло с больным. Зато у него  были «смотрящие». Он всегда знал в любую минуту, где находятся его заместители. Это манера человека, не доверяющего никому. Он просто поощрял «стукачество». Примитивизм, недалёкость, высокомерие и жестокость человека, возглавлявшего такой институт, приводила к тому, что многие талантливые врачи уходили. У некоторых, кого он выживал, случался инфаркт миокарда с печальным исходом.

Тестирование крови на трансмиссивные инфекции производились в центральной лаборатории института и часто сопровождалось большим количеством брака, ложно положительные результаты иногда доходили до 50% и больше. А это утилизированные пакеты крови, это отстранённые здоровые доноры от донорства, наконец, это зря потраченные деньги. Хотя в институте была аппаратура для более качественного тестирования: ИХЛА, ПЦР. Но к моим просьбам тестировать на них кровь директор не прислушивался. В течение последних 2-х лет Усенко не отпускал меня на конференции. Зав. кадрами предложил мне на время конференции идти или в отпуск без сохранения заработной платы, или на больничный, что мне и приходилось делать. На моих заявлениях с просьбой отпустить на международные конференции директор ставил заметку с требованием предоставить доклад ему на проверку и согласование и персональное приглашение. Как правило, такие отписки мне выдавались в день конференции, куда я уже не могла попасть. Регулярно в отделение приходил зав. кадрами проверять, опаздываю ли я на работу и когда ухожу. Цинизм директора и его замов дошел до того, что они заставляли  медсестёр других отделений фотографировать меня у входа в поликлинику, когда я опаздывала на работу, видимо с целью уволить меня по статье.

Потрясало полное неуважение директора к коллегам, к их мнению их профессионализму. Если ему по какой-то причине не нравился врач – все обязаны были к нему соответственно относиться. Он будет мстить тому, кто с уважением относится к отвергнутому им коллеге. Поэтому врачи старались избегать публично разговаривать с таким коллегой, если даже директор не видит, ему сразу же доносили, что такой-то врач с уважением разговаривал с неуважаемым директором коллегой. Кто попадал в немилость директора, оказывался его врагом навсегда. К таким относилась и я. Это была школа Саенко.  Если ты не входишь в коррупционную систему откатов, не берёшь и не относишь наверх, ты чужой и хоть семи пядей во лбу, тебя будут пинать все, начиная от медсестёр до профессуры. Такой тон задавал Усенко. Мнение о тебе как о неуважаемом коллективом будет даже за пределами института. После моих статей о монополизации рынка крови в Украине ЧАО «Биофарма», о бессрочном и безлимитном  экспорте препаратов крови и недоступности их для населения, о плохом её тестировании директору сразу же звонили и сообщали о нерадивом сотруднике-писательнице, о том, что пора ей закрыть рот. Усенко тут же вызывал меня на «ковёр» и угрожал увольнением: «Вы меня ссорите с Квиташвили» (екс-министром здравоохранения).

В 2018 г вышел  Приказ № 97, подписанный директором департамента здравоохранения КГГА Гинзбург о закрытии  отделений переливания крови в лечебных учреждениях и организации вместо них банков крови. Я знала, что закрытие крупных отделений трансфузиологии, таких, как наше, как в больнице скорой помощи, преждевременно и чревато большими проблемами с обеспечением компонентами крови ввиду того, что безвозмездное донорство не развито и большая часть заготовленной крови держится на донорах-родственниках, сдающих кровь в больницах. Тем более на многомиллионный город Киев была только одна станция переливания крови, которая не могла обеспечить все лечебные учреждения компонентами крови, нужен переходный период. В условиях войны закрывать отделения переливания крови слишком опасно и неразумно, что я и отразила в статье «Обескровливание-2» в «Зеркале недели».  Возмущённая Гинзбург тут же позвонила Усенко. Он снова вызвал меня на «ковёр», предупредив: «Вы меня ссорите с Гинзбург! Не забывайте, что Вы – пенсионерка и неизвестно сколько Вас здесь будут держать». Я спросила, читал ли он мои статьи, он ответил: «Еще чего, мне это не интересно!».

Главным врачом без моего согласия была закуплена лабораторная центрифуга РС-6 МЦ, которая не отвечала всем требования для заготовки компонентов крови. Устанавливал её менеджер продававшей фирмы, без сервисного инженера и в моё отсутствие. Компоненты крови, полученные им после работы на этой центрифуге, приводили в ужас. Как оказалось, центрифуга была установлена абсолютно некорректно, просто безграмотно. Гемаконы (пластиковые мешки с кровью) менеджер центрифугировал по нескольку раз, т.к. клетки крови не хотели никак оседать. В конце концов их оставляли в холодильнике и ждали сутки, чтобы клетки осели путём седиментации. Специалисты знают, что такая плазма уже не являлась свежезамороженной, в ней отсутствовали многие факторы свертывания. Мои рапорта и устные предупреждения о том, что переливать такую эрмассу опасно для больных, что необходим сервисный инженер, администрация игнорировала. Заготовку компонентов крови не запрещали, несмотря на мои рапорта, а невозмутимо разрешали переливать больным. Директор отказывался меня принимать. Его заместитель Костылев заявил, что они нашли человека, которого устроит эта центрифуга и что мне нужно уходить на пенсию. На мой вопрос, подумал ли он о больных, которым переливаются некачественные компоненты, он улыбнулся и отрицательно покачал головой… Главное, чтобы их не беспокоили, а больные их меньше всего волновали.

Тем временем продолжали закрываться производственные отделы на станциях переливания крови. ЧАО «Биофарма» наращивала экспортный потенциал препаратов крови. Ко мне как президенту ОО «Покрова» часто звонили коллеги, спрашивая, почему прекращается государственное производство препаратов плазмы на СПК, почему доступность их для населения стала крайне ограничена. Тактика МЗ была иная. И. о. Министра здравоохранения Ульяна Супрун подписала Стратегию службы крови, где о необходимом полном обеспечении препаратами крови (альбумином, иммуноглобулинами, факторами свертывания) для населения не сказано ни слова. Негласно Супрун поддерживала ЧАО «Биофарма», их неограниченный  экспорт препаратов крови. Супрун  не волновало то, что для населения страны препараты крови стали мало доступны и баснословно дороги. У гражданки США цель пребывания в Украине, видимо, была совсем иной. Если она борец с коррупцией, великий реформатор, каким себя позиционировала, неужели не знала, кто такой Усенко,  почему она избавлялась от профессионалов, какая её настоящая цель? Я понимала, что нельзя резко прекращать государственное производство препаратов плазмы. Необходим переходный период к частному заводскому производству. Что такое альбумин, иммуноглобулины и факторы свёртывания для института, для страны и как пострадают больные от их дефицита, я понимала и неоднократно об этом писала в прессе. Я решила организовать круглый стол с врачами, директорами СПК, представителями МОЗ и др., чтобы совместно решить, нужны ли в Украине препараты крови и как быть с переработкой плазмы в государственных учреждениях службы крови, как организовать государственный заказ этих препаратов в ЧАО «Биофарма» для населения Украины. Тут же пошли звонки моему директору из Минздрава остановить мою инициативу. Очередной раз меня вызвал Усенко на «ковер». Последнее, что я сказала: «Ведь я старалась, чтобы в нашем институте были в достаточном количестве по доступной цене препараты крови, без которых Вы не  сможете оказывать помощь больным. Как Вы будете проводить трансплантации?»  Но я увидела холодные, стеклянные глаза. Это был не врач, не руководитель научно-исследовательского института, не учёный, это был теневой бизнесмен, для которого деньги, имидж послушного руководителя важнее, чем проблемы больных. Вскоре меня освободили от занимаемой должности, переименовав отделение, и предложили остаться рядовым врачом. Я не подписала документов, посчитав моё устранение от работы как заведующей не справедливым, и меня уволили. Центрифугу РС-6 МЦ, уже при новом заведующем, срочно перенесли в отделение биохимии для лабораторных целей…

Уйдя с работы, задумываешься о том, нужны ли нашей стране инициативные грамотные врачи. Как восстановить профессиональные морально-этические отношения, которые должны базироваться на общечеловеческих моральных принципах? Все мы знаем золотое правило этики: «Чего не пожелаешь себе, того не делай другим» (Конфуций). Знает ли об этом «элита»? Есть ли у нас в стране медицинская элита? Если усенки – это элита, с извращенными понятиями о морали и нравственности, то нас ждёт полная деградация, во всяком случае, нашу медицину. Таких, как Усенко, пока спасают две вещи: полное отсутствие реальной правдивой статистики осложнений, смертей и возможность откупиться, нося чемоданчики нужным людям. Но это не надолго, могут не помочь внутренние благотворительные фонды, всё сложнее стало выживать из-за недофинансирования, не всегда договоришься с НСЗУ. Вся надежда на вознаграждения больных. Но самое страшное то, что усенки  разогнали настоящих профессионалов, которые не выдержали феодально-диктаторских условий работы. Усенки воспитали плеяду таких же моральных уродов, равнодушных и безответственных псевдоврачей, которые ради денег могут отказать в помощи больному, переступить через честь и совесть ради карьеры. Нам надо отказаться от стереотипов, которые преследуют нас со времен, когда в начальство пролезали только члены коммунистической партии, те, кто каким-то образом был причастен к спецслужбам. Это был суровый отбор не по профессиональным и моральным качествам, а по умению  быть  послушным, полностью подчиняемым и безынициативным. Такая «элита» была беззуба, аморальна, но защищена своими покровителями. Это были уже не профессора Преображенские, а швондеры.

Медицина стала деградировать до бизнеса, врач – до продавца услуг, а больной – до их покупателя. На этом фоне наша медицинская «элита» стала окончательно терять совесть, эмпатию, порядочность. Бизнес и медицина – вещи несовместимые. Как сказал канадский профессор экономики и менеджмента Генри Минтцберг, медицина – это призвание, а не бизнес. Для того, чтобы защищать и отстаивать медицину от горе-реформаторов, нужна настоящая, мудрая и смелая элита, которой, к сожалению, у нас нет.

Эти мои записки давно лежат на столе. Зачем эти откровения? Какая цель статьи:

  1. Хотелось бы понять, нужна ли нам такая специальность, как трансфузиология? Однозначно нужна, но во что её превратили чиновники от медицины? Врача трансфузиолога превратили в диспетчера, в обязанность которого входит заставить родственника больного сдать кровь на станции переливания крови и вернуть её больному для операции. Стоит ли для этого учиться в университете?
  2. Описать изнутри, куда скатилась медицина, наша «элита». Есть ли предел жадности и как может опуститься человек, врач, ради амбиций, богатства. К чему ведет безнаказанность? А ведь это преступление, это путь к разрушению, деградации, к самоуничтожению.

История неуважения людей друг к другу, безнаказанного равнодушия к человеческим страданиям, жестокость лежит в нашей истории. Наша обязанность – осознать это, понять, чтобы не повторять ошибок,  иначе  нас ждет тупик.

 

Вахненко Лариса Михайловна, врач анестезиолог-реаниматолог высшей категории, врач трансфузиолог высшей категории.

larisa.vakhnenko@gmail.com 

 

 

Alter Ego

One Comment

  1. Спасибо ВАМ коллега Лариса Михайловна ! Я рад, что прочел Ваши записки трансфузиолога…. Я имею за плечами после Винницкого мединститута с 1972 г определенный опыт общения кроме пациентов – еще и с различного толка организаторами и тьфу-рефориаторами…В большинстве нарастает дикое разочарование … и то, что сейчас происходит в стране –это не искусство врачевания…это сознательное опошление настоящего духа общения с пациентом врача, это озлобление их друг против друга, а вместе -их – против бездарных реформаторов!!! Ведь до чего дошли :-дигноз инсульт парализованному со всей предществующей картиной симптомов , данных осмотра по Триумфову… –коню под хвост! Только тогда диагноз можно кодировать инсультом – когда сделано КТ !!!!! Более ничего о плебействе реформаторов и не добавишь….

Залишити відповідь

Ваша e-mail адреса не оприлюднюватиметься. Обов’язкові поля позначені *

Цей сайт використовує Akismet для зменшення спаму. Дізнайтеся, як обробляються ваші дані коментарів.